Страница 5 из 13
Богатырь - идеал декабриста
Край чудный и удивительный — Россия.
Нигде нет людей столь крепких физически, нравственно высоких...
Николай Бестужев
О, народ мужественный, народ знаменитый!
Сохрани навеки сию чистоту во нравах, сие величие в духе,
сию жаркую любовь ко хладной родине своей: будь вечно
русским, как был и будешь в народах первым!
Федор Глинка
«В 1802 году Николай Бестужев был определен в Морской корпус кадетом. Михаил Бестужев сообщает, что на стремление его старшего брата к морской службе имел влияние... известный капитан-лейтенант Василий Лукин — силач и лихой удалец»,— писал автор книги о декабристах .
Род Бестужевых встречается в летописях начиная с XV века. При Иване III они исполняли дипломатические поручения царя. При Иване Грозном прославились как воины. При интервенции польских панов отстаивали независимость Руси. Содействовали Петру I в его начинаниях. Занимали крупные государственные посты при Анне Иоанновне, Елизарете Петровне, Екатерине II, принимали участие в войне 1812 года.
И, как утверждают исследователи, «среди морских офицеров — участников движения декабристов — первое место должно быть отведено капитан-лейтенанту Н. А. Бестужеву. Оно принадлежит Бестужеву по его личному значению в ряду выдающихся русских людей 20-х годов XIX века, по разнообразию его дарований и обширности культурно-политических интересов, по его званию первого историографа русского флота, наконец, как старшему представителю семьи, принесшей движению в жертву пять человек».
К этому можем добавить: Николай Бестужев — человек необыкновенной силы духа и крепости тела. Отец Николая — Александр Федосеевич от природы был человеком трезвым, в пище умеренным, обладавшим исключительным физическим развитием. Он получил образование в гимназии при Артиллерийском и Инженерном кадетском корпусе.
Когда в 1789 году вспыхнула война между Россией и Швецией, А. Ф. Бестужев стал морским артиллеристом. На корабле «Всеволод» он принял жестокий бой в Финском заливе близ острова Сескара, около Красной Горки.
Тут с ним произошел необыкновенный случай. Он был тяжело ранен, истек кровью... Артиллеристы оплакивали гибель любимого командира. Капитан было распорядился с почестями опустить тело за борт. Артиллеристы попросили разрешения похоронить Бестужева по христианскому обычаю на берегу. Капитан, сам любивший неустрашимого Бестужева, согласился.
Тело свезли на берег, стали готовить к погребению. Когда начали обмывать его студеной водой, то произошло чудо — «покойник» вдруг... подал признаки жизни!
Раненого отнесли в соседнюю деревушку, оставили на попечение крестьянской семьи. Здесь за молодым офицером заботливо ухаживала молодая красавица Прасковья Михайловна. Дело так и спорилось в ее ловких руках. Она успевала подоить корову, сбить масло для раненого барина, накормить его. Потом бежала пропалывать огород, кормить ягнят и снова возвращалась к офицеру... Тщательный уход поставил Бестужева на ноги.
Одним словом, молодые полюбили друг друга и вопреки сословным предрассудкам стали супругами. В те дни, когда Василий Лукин примеривал на китель новенькие мичманские погоны, в семье Бестужевых ясноглазый малыш громким криком возвестил о своем появлении на свете. Это случилось 13 апреля 1791 года. Своего первенца Бестужевы назвали Николаем...
Александр Федосеевич вышел в отставку с военной службы. Он стал заведовать канцелярией президента Академии художеств и Публичной библиотеки графа А. С. Строганова, сделался ближайшим сотрудником графа по руководству культурными учреждениями страны. Он управлял бронзовой фабрикой на Васильевском острове.
Юный Николай рос среди известных художников, писателей, музыкантов. Острый ум и живое восприятие формировали в ребенке вкус к изящному. Уроки живописи и рисунка не прошли даром. Позже он оставит для истории целую галерею акварельных портретов декабристов. Часами он просиживал в отцовской библиотеке, открывая для себя многообразие жизни.
Умственные занятия настолько поглощали мальчика, что он забыл про игры со сверстниками, про прогулки на свежем воздухе... Это отразилось на его здоровье: он рос слабым, при малейшем сквозняке простуживался, болел.
Отец, забежав домой на часок, журил сына:
— Пошел бы на двор, там мальчишки голубей гоняют. Ох, хороши турманы?
Сын согласно кивал головой и... взяв лесенку, забирался на верхние полки библиотеки. Он читал стихи Державина и Сумарокова, «Бедную Лизу» Карамзина, Вальтера Скотта в оригинале.
Но вот в его жизни произошло удивительное событие. Однажды к ним в дом приехал давний друг отца, весельчак в форме морского капитана. Он протянул громадную ручищу мальчугану, державшему томик Вольтера, и густым голосом произнес:
— Здравствуй, малыш! Меня зовут дядей Васей Лукиным. А тебя?
— Я Коля Бестужев!- едва слышно прошептал тот.
— Давай дружить! Ну, какие у тебя есть игрушки?
Николай стал показывать деревянную лошадку, детский барабан, рожок...
— А вот такой игрушки у тебя нет!—рассмеялся Лукин. ( Он вынул из кармана серебряный рубль и на глазах ребенка свернул его чашечкой.
— Это будет ведерко для твоего боевого коня! Храни на память!
Затем Лукин привлек к себе мальчугана:
— Хочешь Кронштадт увидать?
Тот влюбленно смотрел на своего нового друга:
— Хочу! А как?
...Когда Прасковья Михайловна и Александр Федосеевич вошли в детскую, привлеченные хохотом и шумом, несшимся оттуда, они увидали забавную картину. Капитан Лукин «показывал Кронштадт» их первенцу — он подкидывал его, весело смеявшегося, под высокий потолок и словно пушинку ловил. I
— Смотрите, родители, Николай высоты не боится! На грот мачте не заробеет, голова не закружится... Быть тебе моряком, Коля!
— Еще раз, еще раз подкиньте вверх, дядя Лукин,— просил раскрасневшийся малыш.— Хочу матросом стать! На грот-мачту хочу! I
Лукин деловито осведомился:
— А сила в руках есть?
Мальчуган согнул руку в локте и весь напыжился.
— Кое-что имеется,— подмигнул родителям Лукин.— Но надо еще больше!
Он посмотрел по углам. Увидав на секретере бронзовый бюст Монтескье, снял его и протянул Николаю:
— Сколько раз поднимешь? Родители не без страха наблюдали, как благородный лик французского мыслителя, автора знаменитого «Рассуждения о причинах величия и упадка римлян», дрожит над головой сына в его слабых ручонках.
— Молодец, Николай!— Лукин поцеловал мальчугана.— Как войдешь в возраст, собирайся в Морской кадетский корпус. Захочешь, к себе на корабль возьму. Вместе будем плавать, вместе станем врагов России бить. Но запомни — ты должен стать сильным! У меня в команде слабых нет. Прощаясь, напомнил:
— Про Монтескье не забывай! Каждый день упражняйся с бюстом. Верхом на лошади катайся — на настоящей, плавай каждый день по часу. Здоровяком станешь!
Малыш согласно кивнул...
Обещания своего он не забыл. Уже к осени родители не узнавали сына: он окреп на воздухе, ловко ездил верхом, научился плавать.
И еще один случай произвел на Николая сильное впечатление.
Однажды в их доме появился человек «наружности страшной»: одежда его была порвана, сам он лицом был темен, телом тощ и вообще весь был «обхлестан сучьями в лесных чащобах».
Это был его дядюшка Василий Софронович. О его подвиге и сейчас нельзя говорить без удивления. Он некогда служил в Нерчинском гарнизоне, затем лишился всех средств к существованию, и вот, за невозможностью платить прогоны, прибыл из Сибири в Петербург... пешком.
— Человек очень многое может, если по-настоящему захочет! — вспоминал об этом случае Николай Александрович много лет спустя.
...Родители души не чаяли в своем первенце. Особенно баловал сына отец.
Однажды родители стали свидетелями следующей картины. Сын, будучи совсем еще малышом, вошел в столовую, когда там никого не было, увидав накрытый к чаю стол, начал стаскивать фарфоровую посуду и швырять ее на паркет.
— Что ты делаешь!— воскликнула мать и бросилась было к Николаю.
Отец остановил ее:
— Не беспокой малыша! У него это здорово получается...
— Ты своим баловством научишь его не творить, а разрушать! — возмущалась мать.
— Ничего, матушка!— возражал ей Александр Федосеевич.— Даст Бог, и творить доброе выучится.
Отец и сын совершали длительные прогулки. Старший с младшим разговаривал как с равным. И еще: отец старался развить сына физически, привить любовь к движению.
— Если бы я не был крепок, мне ни за что не выжить после ранения. Для тебя, Коля, это тем более важно, что ты решил связать жизнь с морем. Море слабых не любит.
Мальчуган втягивался в «двигательную работу» все больше и больше: бегал взапуски с соседскими мальчишками, швырял «на призы» камни — кто дальше, упражнялся с грузом. Поднимал и бронзового Монтескье, и две небольшие гирьки, которые дал мальчугану отец.
Порой приезжал Лукин.
— Ну, что научился делать за мое отсутствие?- напуская деловой тон, спрашивал он мальчугана.
— Могу камень через крышу перекинуть!— шепотом сообщал тот.— Только матушке не говорите. Бранить будет!
— А с бюстом занимаешься?
— Тридцать раз вчера поднял.
— Молодец! Пойдем на лодке кататься,— предлагал Лукин.
— Ура! А мне грести позволите?
— Еще бы!
И они шли кататься на Неву. Лукин своему юному другу давал уроки гребли. Затем, остановившись против какого-нибудь купеческого суденышка, заставлял мальчугана заучивать название его частей:
— Фал снасть для подъема парусов или флага; ют кормовая часть палубы; клотик — верх мачты, где фонарь для сигналов вешают...
Мальчуган все живо запоминал.
Когда исполнилось Николаю одиннадцать лет, он отправился в Кронштадт — кадетом Морского корпуса. Здесь он по-настоящему набрался силы, закалился. Трудно было поверить, что этот крепыш был когда-то слабым, золотушным ребенком. Так простой и здоровый быт корпуса, физические занятия и игры благотворно на него подействовали.
Учеба давалась шутя. Начальство, уважая Александра Фе-досеевича, баловало его сына. Вот и разленился вскоре Николай, стал манкировать занятиями. Учителя покрывали эту леность.
Александр Федосеевич все же узнал правду. Между ним и сыном произошел серьезный разговор. Позже Николай Александрович вспоминал: «Но эта горячая любовь... не ослепила отца до такой степени, чтобы повредить мне баловством и потворством: в отце я увидел друга, но друга, строго поверяющего мои поступки...
Я чувствовал себя под властию любви, уважения к отцу, без страха, без боязни непокорности, с полною свободою в мыслях и действиях, и вместе с тем под обаянием такой непреклонной логики здравого смысла, столь положительно точной, как военная команда».
И вот когда Александр Федосеевич проведал про отсутствие усердия к учебе сына, «вместо упреков и наказаний, он мне просто сказал: ты недостоин моей дружбы, я от тебя отступлюсь — живи сам собой, как знаешь.
Эти простые слова, сказанные без гнева, спокойно, но твердо, так на меня подействовали, что я совсем переродился: стал во всех классах первым».
Николай проявил большие способности в точных науках, хорошо изучил западноевропейские языки. Учась в корпусе, он посещал класс живописи в Академии художеств. Отец приглашал профессоров для занятий с сыном политической экономией, философией, психологией, логикой и другими предметами, не входящими в программу корпуса.
Наконец осуществилась его мечта: он все лето проплавал на «Рафаиле» под командой Василия Лукина. В 1808 году он три раза ходил из Кронштадта в Свеаборг на шлюпе «Соломбала», конвоировавшем суда с провиантом для действующего флота.
29 декабря 1809 года 18-летний Николай Бестужев, гордый за себя, надел мичманские погоны. Спустя несколько дней, с трудом удерживая счастливую улыбку, докладывал отцу:
— Высокое начальство обратило свое благосклонное внимание на наши глубокие познания! Оно назначило нас, Николая Бестужева, воспитателем Морского корпуса с присвоением звания подпоручика с правом преподавать в трех классах: морской эволюции, морской практики и высшей теории морского искусства!
Отец обнял любимого сына...
В марте Александр Федосеевич умер. Он оставил семье честное имя и небольшую деревушку Сольцы в Ново-Ладожском уезде, от которой проку не было, ибо ее крестьяне едва кормили самих себя. На молодого выпускника корпуса легла обязанность содержать мать и четверых младших братьев.
До событий на Сенатской площади, так трагически преломивших судьбу всех пятерых братьев Бестужевых, оставалось 15 с лишним лет. Для старшего брата они были заполнены непрерывным трудом и на флоте, в науке, литературе. В июне 1813 года он переводится в Кронштадт на строевую службу. В 1814 году производится в лейтенанты, назначается на один из кораблей отряда, снаряжавшегося для борьбы с Наполеоном. Прибыв в Копенгаген, Николай с огорчением узнает, что Наполеон уже окончательно разбит при Ватерлоо.
— Вот не повезло!— искренне расстроился Бестужев. Он принялся за труд литературный: описал это путешествие в «Записках о Голландии», увидавших свет в 1821 году. «Записки» имели шумный успех, вышли отдельной книжкой.
Но первое литературное произведение появилось еще в восемнадцатом году в журнале «Благонамеренный»: Бестужев писал о задачах литературной критики.
С начала двадцатых годов в журналах и альманахах стало появляться множество произведений Бестужева: научные статьи, стихи, басни, очерки из морской жизни... Единодушно отмечалось его высокое литературное дарование.
Но все же главным делом жизни было море: с завыванием ветра в снастях, со штормами и опасностями. Летом семнадцатого года Николай совершил большой заграничный поход. Через два года он получил значительное повышение по службе: был назначен помощником директора балтийских маяков.
К этому времени относятся серьезные занятия Бестужева историей флота России, занятия в архивах. За эти труды он был избран почетным членом государственного адмиралтейского департамента и получил звание «историографа флота».
Лето двадцать четвертого года он вновь провел в заграничном плавании на фрегате «Проворный». Словно вспомнив юные годы и заветы своего погибшего в сражении старшего друга Василия Лукина, он ставил паруса, лазал на мачты, наперегонки плавал с матросами.
И вот, как бы желая сделать больнее падение, судьба подымает Бестужева на высший гребень: в декабре 1824 года ему присваивается чин капитан-лейтенанта, а в январе получает желанную должность «смотрителя модель-каморы», то есть Морского музея.
Теперь он имел возможность вплотную заняться историей российского флота. 14 июля 1825 года Николай Александрович писал матери: «Больше всего мне доставляет удовольствие мое новое занятие по нашему адмиралтейскому музеуму. Я получил место, вовсе того не ожидая, и тем более лестное, что общим назначением департамента без всякого с моей стороны старания».
О семье Бестужевых-декабристов написано немало. Поэтому ограничимся лишь тем, что скажем: во время похода на «Проворном» на его борту находилось еще шесть морских офицеров, позже привлеченных к делу о восстании 14 декабря. Вступив в Тайное общество, Николай Бестужев стал частым гостем в доме Российско-американской компании штаб-квартире революционного заговора. Здесь жил К- Ф. Рылеев и брат Бестужева — Александр.
Вступая в Тайное общество, Николай Александрович хотел содействовать освобождению родины от гнета аракчеевщины и крепостничества. Тотчас после разгрома восстания сам Николай Александрович так говорил о своих целях:
«Предан будучи душевно своему отечеству, желая видеть его цветущим, не мог не соболезновать на все неустройства, существующие во всех частях. Видя расстройство финансов, упадок торговли... совершенную ничтожность способов наших в земледелии, а более всего беззаконность судов, приводило сердца наши в трепет... Общество наше имело... целию приготовление как самих себя, так и юношества в исполнении возложенных на них обязанностей, примером нравственности... и видеть употребленными людей способных».
В другом, более обширном показании, Бестужев писал о том же: «Причины, побудившие меня ко вступлению в общество, были те, что, соболезнуя сердцем о неустройствах и злоупотреблениях в моем отечестве и всегда желая видеть средства к исправлению беспорядков... и вместе с тем ревностную службу при строгой нравственности... действовать к улучшению существующего управления. Вместе с сим... избирая молодых людей, ободрить их к образованию самих себя и некоторым образом служить им в том примером».
В Северном обществе Н. А. Бестужев примкнул к его левому крылу. Вскоре он был избран одним из трех директоров общества.
* * *
На рабочем столе императора Николая I постоянно лежала «для справок» специально для него составленная книга «Алфавит членам бывших злоумышленных тайных обществ». Против фамилии Н. А. Бестужева было написано: «Принадлежал к Северному обществу не более года... имел об обществе поверхностные сведения и полагал цель слишком отдаленною... 14 декабря был в Гвардейском экипаже, действовал к возмущению оного и увлечению на площадь, где и сам пробыл, пока толпа была рассыпана картечами, но весьма малое принимал участие в происходившем...»
Во время допроса император испытующе посмотрел на закованного в железо Бестужева:
— Вы знаете, что всё в моих руках. Могу простить вас, если бы мог увериться в том, что впредь буду иметь в вас верного слугу.
На это капитан российского флота, ученик Василия Лукина, тяжело вздохнув, с горечью молвил:
— В том и несчастье, что вы все можете сделать, что вы выше закона. Желаю, чтобы впредь жребий ваших подданных зависел от закона, а не от вашей угодности.
Царь дерзости не простил, отправив Николая Александровича на двадцатилетнюю каторгу с лишением всех прав состояния и последующей ссылкой на поселение.
Судьба талантливого человека и честного гражданина была растоптана. Суровость наказания была несоразмерна преступлению. Но в самых непереносимых условиях заключения Николай Александрович не терял присутствия духа. Более того, он находил в себе силы заниматься научными и литературными трудами.
Брат Михаил писал о своем совместном пребывании со старшим братом в тесных казематах Читы, где заключенные были набиты «как сельди в бочке». И вот здесь, где и повернуться было негде, у неутомимого Николая родилась благодетельная мысль: упростить хронометр и тем избавить тысячи судов, погибающих от невозможности, по великой ценности, приобрести их. Он с помощью только перочинного ножа и небольшого подпилка создал первообраз своей идеи...
Он создал часы из ничего. Он, с помощью ножика и подпилка, должен был создать токарный станок, с его помощью он должен был устроить делительную машину для нарезки зубьев, часовых колес, для проверки шестерней и проч., проч.
...И в это-то время он начал свою рукопись «Свобода торговли» и «Дешевизна хронометра».
Не в этих ли условиях, оказавшихся непереносимыми для многих людей, Николай вспомнил об уроках Лукина? Не та ли закалка, которую он получил благодаря советам старшего друга, не только помогла выжить, она помогала созидать!
Из Читинского острога Николая и Александра Бестужевых перевели в Петровские казематы. Помещение, в которое поместили братьев, они тут же окрестили «стойлом». Оно было сырым, мрачным и темным. Над дверьми, правда, было окошко. Но оно выходило в полутемный коридор. Ни читать, ни писать, разумеется, было здесь невозможно.
Добрый, но робкий начальник казематов, позже получив разрешение, проделал под самым потолком отверстие, какие «прорубают в конюшнях для лошадей».
Николай Александрович соорудил подставку, взбирался ближе к свету и там изготовил хронометр, где трудно было даже равновесие сохранить. Здесь же он писал научные статьи.
Когда Николай Александрович наконец вышел на поселение, то и тут всех поражал своей исключительной работоспособностью, умением с блеском выполнять самые различные дела выращивать зелень на скудных огородах или, не имея под руками даже необходимых инструментов, починить сломавшиеся часы или сельскохозяйственный инвентарь.
Вечерами, собравшись вместе, декабристы вели неспешные разговоры. И часто они слышали от Николая Александровича его рассказы о богатыре Василии Лукине.
— Не будь на заре моей жизни встреч с этим удивительным человеком,— убежденно произносил Николай Александрович,— совсем по-иному могла сложиться моя жизнь. Очень может быть, что не было бы Бестужева моряка и декабриста. Занимался бы я совсем иными делами, далекими от всего этого. Вот за это я и благодарен ему!
Михаил Александрович Бестужев, уже после смерти старшего брата в 1855 году, писал историку М. И. Семевскому: «Мудрено ли, что такая оригинальная личность, как личность капитана Лукина, подействовала обаятельно на живое, впечатлительное воображение ребенка и была причиною в решительном избрании поприщем жизни — морскую службу.
Весьма естественно и то, что брат в лице Лукина видел идеал совершеннейшего моряка, и желание быть на него похожим положило свою печать на многие черты его характера. Так, шалости молодых его годов носили отпечаток подражания богатырству, рыцарству, тур-де-форс * Лукина; так своеобразный, но плавный его разговор; так, даже щеголеватый, но своеобразный военный его костюм, несмотря на затруднительность отступления от строго поставленной формы все это носило признаки привитого желания: походить на свой идеал.
Даже в зрелых годах... брат часто, увлекаясь впечатлениями юности, красноречиво описывал подвиги русского Геркулеса. Помню, как теперь, один вечер, в глухую осеннюю пору в Свеаборге, в дружеском кружке корпусных офицеров и нас штук 8 маленьких кадет, только что поступивших в Морской корпус, увезенный из Петербурга в Свеаборг из страха наполеоновского нашествия на первопрестольную столицу... Брат вспоминал о нем как о близком и хорошо знакомом нашим родителям; вспоминал, как он, своим простым, дышащим непритворною откровенностью моряка, обращением, даром своего слова, по наружности безыскуственности, но в сущности разумно-логически умел привлекать все сердца...»
Когда Николай Бестужев начинал говорить о Лукине, он весь светлел лицом, ласково и весело оглядывая слушателей. Михаил Александрович приводит в своем письме несколько рассказов брата.
Однажды Лукин предложил: «Пошли кататься на коляске!»— рассказывал Николай Александрович.— Все дети, в том числе и я сам, радостно закричали: «Пошли кататься, пошли кататься!»
Мама сказала, чтобы кучер запрягал коляску.
— Прасковья Михайловна, а это лишнее!— улыбнулся Лукин.— Ведь вас я пригласил кататься, я сам и запрягу...
Когда мы вышли во двор, то там стояла распряженная коляска.
Дети с хохотом и визгом забрались в нее. Лукин подсадил маму. Затем этот богатырь сам впрягся в оглобли и... начал возить коляску по двору. Нашему детскому счастью не было предела!
Другой раз он провожал нашу матушку до кареты. Дверца захлопнулась, кучер взгромоздился на козлы, тронул вожжами:
— Но, залетные, пошли!
Лошади было рванулись, но тут же стали. Что за чертовщина! Кучер дал лошадям кнута. Они дернулись, напряглись и вновь — ни с места.
Кучер испуганно начал креститься, затем замахал кнутом. Матушка, видя, что кучер хлещет лошадей, те становятся дыбом, но с места двинуться не могут, решила было, что те взбесились, и в испуге хотела было выпрыгнуть из кареты.
И Лишь я надрывался со смеху, ибо все наблюдал со стороны: Лукин за колесо удерживал карету. Целая упряжка лошадей не могла сдвинуться с места!
Какой это был пример для меня, чтобы еще усердней «заниматься с Монтескье» или гирями, которые, впрочем, и без того уже успели стать моим развлечением».
Каждый раз, приезжая к Бестужевым, Лукин рассказывал им о своих приключениях. (Впрочем, свидетелем некоторых из этих эпизодов был и сам Николай.)
Михаил Бестужев, вспоминая о жизни легендарного капитана, основываясь на рассказах старшего брата, писал: «Лукин с 12 человеками гребцов раз воевал целый город Шарнез, схватя двух главных зачинщиков. Как-то при посещении одного из своих друзей, не застав его дома, он сказал денщику, встретившему его с железною кочергою, которою выгребал из печи угли: «Скажи, что я был!»
— Но кто вы, ваше высокоблагородие?— возразил денщик.
— А, ты не знаешь, кто я такой? Вот отдай эту цыдулку.— Лукин, взяв железную кочергу, завязал ее узлом и отдал денщику.
— Отдай барину, он узнает, кто был. Барин точно узнал, кто был».
Рассказывал многое множество разных анекдотов про Лукина, как он гнул подковы, как выгибал из целкового на ладони чашечки, которые дарил своим приятелям в знак памяти...»
...Чем труднее было Бестужеву, тем чаще в его памяти всплывали невозвратные, счастливые дни детства. Вот и теперь припомнился далекий Рождественский вечер. В дом съезжались гости, по всем комнатам распространялся чудный запах елки, стоявшей в зале, душа переполнялась радостными надеждами.
Задув лампу, Коля сидел в детской, облокотившись на широкий деревянный подоконник. Над дальним лесом в сказочном ореоле сиял лунный лик и бескрайняя снежная равнина искрилась мириадами бриллиантовых снежинок. Вдруг — не чудится ли? — где-то вдали, чуть не у самого леса, над наезженной дорогой парили, летели легкие саночки. И вот уже у ворот, тяжело поводя боками и с фырканьем отдуваясь, остановились лошади. Из саночек, отбросив медвежий полог, легко соскочил на снег... Лукин. Ах, какая радость!
Горели свечи в большой зале, дети ходили вокруг елки хороводом, Лукин изображал «страшного голодного волка». Потом, сняв с елки золоченый грецкий орех, он, изображая фокусника, обратился к детям и взрослым:
— Уважаемая публика! У меня в руках плод земель заморских. Но этот орех не простой, волшебный. Не стану искушать ваше терпенье, проверьте его целостность,— и он протянул орех Коле.
Орех внимательно осмотрели, даже щипцами попробовали.
— Крепкий! — Улыбаясь во весь рот, Коля вернул его Лукину.
— Теперь начинается волшебство! — Лукин проговорил над орехом какую-то абракадабру.— Заколдован! — Зажав его между кончиками большого и указательного пальцев, легко-легко сплющил «плод земель заморских».
Все ахнули, зааплодировали. Лукин проделал этот фокус еще несколько раз. Потом, взяв со стола еще не откупоренную бутылку шампанского за горлышко, стал одной рукой, перехватывая, поднимать ее, пока бутылка не встала на ладонь.
— Аж взмок! — с облегчением выдохнул Лукин.— Легче лошадь на плечах пронести. Не верите? Ну кто попробует? Казалось, возможности этого богатыря не имеют предела. Спустя годы Лукин с удивлением и даже некоторым восторгом поведал Николаю Александровичу, как однажды коса нашла на камень — и его сила была бита другой, еще более богатырской.
Случилось вот что. Служил на флоте некий Тимашов. Однажды расшалившийся Лукин толкнул Тимашова. Тот ответил, да так, ибо обладал силою совершенно чудовищной, что Лукин неловко упал в узкую щель между переносной кафельной печкой на массивных чугунных ножках и стеной. Он не мог оттуда вылезти.
Ему на помощь пришел сам «обидчик». Он легко, словно пушинку, перенес в сторону многопудовую печь и поднял с пола Лукина.
— Не серчай на меня, милый Васенька. Позабыл я, что с моей глупой могутой не должно так толкать людей!— примирительно произнес Тимашов.— Нечаянно вышло. После одного случая, бывшего со мной несколько лет назад, я никогда нарочно силою не хвалюсь.
— Ну, брат, расскажи!— стал приставать к нему Лукин.— Что же это такое с тобой произошло?
— А то, что наша с тобою сила — пустяк, мочалка да лыко! Настоящую силу я видел только один раз в жизни, с той поры я и хожу скромный, вперед не вылезаю. Конфуз у меня вышел!
— Ну и что все-таки?
Тимашов почесал в затылке и начал говорить про свой «конфуз», но в голосе его звучало восхищение.
— На одной почтовой станции в Тверской губернии мне очень понравилась молодая бабешка: дородная, глазищи голубые с лукошко, коса льняная в полено, бюст — ах, и всё тут! Ну, всё при ней! Сроду таких не видал, хоть под венец приглашай. Да какой тут венец, когда ямщик смену перезапрягает, через несколько минут дальше гнать!
Расчувствовался я да говорю моей красавице:
— Полюби молодца, не пожалеешь!— да несколько так вольно, по-моряцки ее и приласкал. Что ты думаешь? «Приласкала» и она меня! Сгребла эта голубоглазая меня в охапку, оторвала от земли и так шмякнула об пол, что я подняться не мог.
Отдышался вроде, а красавица меня за руку подняла и ласково глядит своими глазищами:
— Да как тебя, молодец, любить, когда ты такой квелый? Мой Петруша против тебя куда проворнее!
— Ну, говорю, не видал твоего Петрушу, да с тобой, красавица, только на абордаж ходить. Все вражеские флота повергнем!
... Что была на русской земле это чудо-девица, сомневаться не приходится. Жаль только, что в истории не осталось о ней памяти более, чем в письмах Александра Бестужева.
* * *
В древнем гербе Бестужевых центральное место занимал золотой пятилистник на черном поле. В последнем поколении этого рода сей рисунок приобрел внезапное значение. Пять побегов дал бестужевский ствол, и весь этот пятилистник был растоптан в черном поле николаевской реакции.
Четверо Бестужевых по примеру старшего брата Николая были декабристами. Пятый не созрел для борьбы, но оказался достаточно заметен, чтобы пострадать вместе с братьями.
* * *
Из записных книжек Н. А. Бестужева: «Видали ль вы когда-нибудь дерево, поверженное громом? Листья осыпались, ветви разбросаны, пень обожжен, но еще тверд и стоит непоколебимо. Никто не полюбуется видом его, никто не придет под тень, и суеверный мимохожий, с трепетом указывая на него, говорит: «Гнев небесный покарал его». А вся его вина состояла в том, что оно возвысило маковку свою выше других».
